Дмитрий Поляков (Катин) - Дети новолуния [роман]

Ознакомительная версия.

Тем временем Кара-Куш приблизился к отцу, поцеловал руку и встал у него за плечом. Имам поклонился и вышел, чтобы вызвать писца.

— Ну вот что, — повернулся хан к сыну, — если наша интрига не даст сбоя, мы обретём блаженство уже на земле. Подняться так высоко… дух захватывает! Надо использовать роковые события в своих целях. Так поступает мудрый! Ты отправил посыльного в Ургенч?

— Только вчера.

— Хорошо. А в Самарканд?

— И в Самарканд, и в Герат, и в Бухару, и в Мерв. Всего десять городов, как ты приказал. Все они вызубрили имена людей, с которыми им надлежит встретиться, и, конечно, знаки. Я проверил, и не раз.

— Хорошо, Кара-Куш, я в тебе не ошибся. Главное — подловить Мухаммада в той норе, которую он выберет. Это хитрая лиса.

— Нам помогут верные люди. Уже сегодня из Самарканда прискакал гонец и сказал, что хорезмшах там.

— Замечательно. Пусть готовится в обратный путь. Я напишу шаху послание, постараюсь заверить его в своей преданности. Пусть считает меня братом.

— Ещё неизвестно, кто из вас большая лиса, — засмеялся Кара-Куш.

— Если руками монголов удастся свалить Мухаммада и приблизиться к халифату, у ан-Насира не останется сомнений, на чьё плечо ему опереться. Эта паутина нигде не порвётся, ибо никто из наших друзей ничего не знает о других и доверяет мне одному.

— Но к монголам перешли уже многие… причём вместе с войском…

— Да, но никто из них, сын мой, не выточил ключей, бескровно отпирающих города Хорезма вплоть до самых границ с халифатом. Все они что-то значат, пока не сдали врагу свои крепости, а после… Не думаю, что у монгольского хана другое мнение.

В дверях появился имам. За ним, судя по всему, писец, который немедленно упал на четвереньки и пополз через весь зал к ногам владыки. Его маленькая голова на жилистой, сморщенной, как у черепахи, шее вытянулась к завернутым кверху мыскам шлепанец хана и припала к ним.

— Ну ладно, хватит, — сказал Кучулук-хан, — встань и говори.

Слуги внесли и установили перед диваном, на котором разлёгся хан с сыном, подносы с чаем и сладостями. Хан жестом предложил имаму угощаться, но тот вежливо отказался и стоя замер позади. Немолодой писец, измученный, заросший щетиной, со свежим следом плети на лице, нерешительно поднялся с колен.

— Досточтимый имам ал-Мысри сказал, что ты примчался из Карашкента?

— Да, это так, великолепный, — ответил писец почти шёпотом.

— Говори громче.

— Прости, у меня сорван голос… — Он метнул взгляд на имама, который адресовал ему успокоительный жест. — Но я постараюсь.

— Что теперь с Карашкентом — после прихода кочевников?

Писец развёл руками: так, словно отчаялся найти пропажу.

— Поверишь ли, великолепный, что Карашкента больше не существует. Стены разрушены, а что ещё стоит, то объято пожаром. Город доблестно сражался, но долгая осада и великое множество неверных — всё это превзошло человеческие возможности. И Карашкент пал.

Хану показалось, что от выбранной им позы немеет нога, он повернулся на другой бок и понял, что это ему только показалось. Нахмурив брови, он спросил:

— Но кто они такие, эти самые монголы?

Голос его звонко разлетался по залу, между тем как к напряжённому полушёпоту писца приходилось прислушиваться. На лице писца проступил ужас.

— Не знаю, — ответил он, — в жизни мне не доводилось встречать таких людей… Да и люди ли они?

— Не понимаю тебя.

— Они пришли откуда-то с севера… возникли внезапно… низкие, грязные, крепкие.

— И что?

— Понимаешь, владыка, в них есть нечто такое, что неподвластно разумению, данному нам Аллахом. Ведь если кто побеждает в битве, у того хотя бы глаза горят. А тут… Когда они вошли, когда закончились уличные схватки, то оставшимся в живых — всем, до последнего младенца! — велено было покинуть убежище и выйти наружу. И вот, без обычных в таких случаях склок, они вынесли и тут же поделили между собой добычу, а тех, кто побогаче, резали на куски прямо на месте, допытываясь, где спрятаны их сокровища. Тем, кто сопротивлялся им, вскрыли животы, а затем уничтожили их семьи, близких, приспешников, друзей, вплоть до грудного ребёнка и последнего слуги. Веришь ли, где было народу много тысяч, без преувеличения не осталось и сотни. Но самое страшное, что всё это они проделывают так буднично, бесстрастно, словно повинуются какому-то лишь им доступному повелению, как если торговец раскладывает свой товар перед лавкой или писец очиняет калям. Они не боятся боли, им нет дела до страданий тех, кто не монгол. Они ценят умение ремесленников, которые им полезны, но ровно до тех пор, пока нужда в них не отпадёт, и тогда убивают их, как и любых других, чтобы не было нужды делиться с ними пусть даже горстью награбленного зерна. Они ведут счёт каждому пленнику и любят укладывать мертвецов в аккуратные горы — детей, мужчин, женщин. Они вообще… аккуратны в этих делах. А женщин насилуют прямо на глазах у мужей, да, впрочем, у всех людей, как если бы дело происходило перед стадом овец, которых потом режут, чтобы уменьшить поголовье… И если мы люди, а они за людей нас не держат, то кто тогда они сами?

В наступившей тишине никто не обратил внимания на появление в дверях вызванного ханом визира, который, многократно кланяясь, прошёл несколько шагов внутрь зала и замер в почтительной позе. Хан задумчиво ковырял длинными ногтями сушёные фрукты. Чай остыл.

— Ты красноречив, писец, у тебя красивая речь. Должно быть, окончил медресе? — наконец проговорил он. — Кровь стынет в жилах от твоих сказок. Но каков боевой пыл у монголов?

— Их так много, великолепный, что им безразличны собственные жертвы. Поэтому они идут до конца.

— У страха глаза велики! — вскинулся Кара-Куш. — Можно подумать, что это войско самого шайтана, а не свора грязных кочевников, которые расплодились, как саранча, в какой-то заросшей степи! Тебя послушать, так они ничего не боятся!

— Больше всего они боятся своего хана, — склонил голову писец. — Другого страха у них я не увидел. Но хана своего они боятся так, как самый низкий раб не боится своего хозяина. Имя ему — хан всех монголов.

— Ну а сам-то ты видел его? Собственными глазами?

— Совсем недолго. Издали.

— И каков он собой?

— Большой… В золотом шлеме на голове с султаном из перьев райских птиц. Сильный… Одного его взгляда довольно, чтоб загорелись поля… Я видел его издали.

— Ага! — Кучулук-хан увидел визира. — Вот и дорогой Элькутур пожаловал! Хвала Аллаху, вино не выбило тебя из седла! Слыхал ты этого писца?

Визир кивнул.

— А не кажется ли тебе, хм, что перед нами обыкновенный лазутчик, которого монгольский хан послал, чтобы вселить в нас трепет?

Визир опять кивнул.

— Вот что! — Он хлопнул в ладони и, дождавшись появления двух стражников, велел: — Доставьте-ка этого красавца в зиндан. Я поговорю с ним позже. — И, повернувшись к онемевшему писцу, бросил: — Когда тебе выкрутят яйца лозой и вырвут ногти, мы узнаем, что ты ещё вспомнишь интересного.

— Великолепный… — только и вымолвил писец, уводимый стражниками.

Вытирая платком взмокший лоб, имам выступил вперёд.

— Прости, мой повелитель, — произнёс он, задыхаясь, — но это несправедливо. Я хорошо знаю этого человека. Он служит в медресе Карашкента и пользуется уважением духовенства. Он пришёл ко мне, и это я позвал его сюда. Какой он лазутчик?.. Прошу тебя… Это несправедливо.

— А кто сказал, что мне нужна справедливость? — усмехнулся хан, но по тому, как дёргалось у него веко, было видно, что усмешка получилась напряжённой. — Скажи, Элькутур, что нового слышно об этом хане северных дикарей?

Всю ночь прокувыркавшийся в гареме и потому изнывающий от головной боли визир кашлянул и ответил:

— Всё то же. Свиреп. Мне подтвердили, что в Отраре Йанал-хану в глаза и уши залили расплавленное серебро, и хан самолично наблюдал за казнью.

— Ну, это мы и без тебя знаем. Зачем Йанал-хан перебил караван, который монгольский хан отправил шаху? Это месть.

— Ещё он разрушил Карашкент.

— Только что об этом говорил писец.

— Прости, я пришёл позже.

— Ладно. Какие подробности?

— Чтобы войти в город, забросал ров телами пленных и по ним уже провёл конницу…

— Довольно!

— Видишь, — вмешался имам, — писец не врал. Отпусти его.

— Я сам знаю, что мне делать! — Кучулук-хан почесал бороду. — Странный он, этот дикий хан… Зачем столько бессмысленных жертв и разрушений? Похоже, он очень мстительный и не прощает обид. Сколь же глуп оказался хорезмшах, когда обрил бороды двум послам монгольского хана и в таком виде отправил их назад! Думал ли он, чем это обернётся? — Он хохотнул было, но смех получился невесёлый.

— Вряд ли, — заметил имам с плохо скрываемой язвительностью.

Ознакомительная версия.